Инь и Янь. Современные рассказы - Генрих Корн

– Слушай, чё мы с тобой, как эти… – растерянно начинал он время от времени. – Может, мы… ну это… а?

– Что?

– Ну чё мы с тобой… как дети, а? Только за ручку ходим… Я понимаю… ты там… девочка… все дела, но надо как-то… это… Чё ты… сама, что ли, не понимаешь?..

– Я понимаю, что я «там» девочка, а ты «там» мальчик. И что?

И он сконфуженно прекращал этот разговор – хмуро мотал головой и покупал в ларьке пиво. А она чувствовала себя дурой. Как-то совсем по-другому ей представлялись отношения между девочками и мальчиками.

– Ты знаешь, мне он, кажется, вообще не нравится, – поделилась она с другой лучшей подругой. – Я смотрю на него и не вижу в нём своего самого-самого лучшего мужа. Я в нём вообще никого не вижу. Мне его просто жалко… как какого-то зверька.

– «Самых-самых» нет, пойми, – горячо всплеснула руками подруга. – Вот я, ты в курсе, скоро выхожу замуж, а меня уже иногда прямо тошнит от моего будущего единственного-ненаглядного. Потому что он далеко не «самый-самый». И я не «самая-самая». И дети у нас, я уверена, будут не «самые-самые». И вообще семья тоже будет самая не «самая-самая». «Самого-самого» не бывает.

– Ну а любовь?

Та заразительно засмеялась.

– Ну да, была любовь. Цветочки дарил. В подъезде однажды всю ночь стоял, меня ждал. Слова красивые говорил. И я тоже… дура… ревела из-за него.

– А теперь?

– А теперь только «это» ему и нужно от меня, больше ничего.

– А тебе?

– Мне много чего нужно, – она снова засмеялась. – А ты как? Была со «зверьком» своим?

– Для меня «это» – очень второстепенно. Я мало придаю «этому» значения. Я просто вижу, что с тем человеком нормальной семьи не получится. Зачем тогда всё «это»? Понимаешь, мне тоже не нужно «самое-самое», если его нет, но нормальное, моё – нужно. А тот человек для меня – не мой и не нормальный.

Через какое-то время ей надоело чувствовать себя дурой, и она бросила того худенького молодого человека. Он в ответ наговорил всяких гадостей – на удивление твёрдо – и очень мужественно пошёл в ларёк за пивом.

Но ей всё равно полегчало. Она ни в чём не винила его. Скорее – себя: что не разобралась вовремя в своих чувствах, что проявила слабость и создала совершенно не нужную связь, что грубо эту связь порвала, что сама не знала, чего хочет…

И всё же, с другой стороны, она получила необходимый жизненный опыт для предотвращения подобных ошибок в будущем, не натворила очевидных женских глупостей и сняла «розовые очки» насчёт мужественности.

И ещё – к ней снова вернулась поколебленная было уверенность в себе. А равно и вера в «самое-самое». Два раза, пока она встречалась с тем молодым человеком, она случайно видела и его – верх своего представления о мужественности, и её чуткий внутренний мир был полон смятения и недоумения. Не ощущалось ни тяжеловесного вихря, ни «послевкусия». И даже само «животное томление» стало потихоньку угасать. И вот – на волне освобождения и уверенности в себе она опять могла думать о нём без смятения и недоумения, а, оживляя его в своей памяти, вкушать всем естеством тяжеловесный вихрь и переживать «послевкусие» в океане сладости «животного томления».

Но теперь твёрдый слой мужественности, окончательно и бесповоротно прилипший к его навязчивому образу, оброс мягкими эпитетами «нормальный» и «мой». И навязчивость больше никак не тревожила её. Градус поднялся в плюс, и ей даже нравилось думать о нём. Теперь он был не сиюминутностью глаз, не сбивчивым желанием сердца и не естественными процессами «животного томления». Он сидел в голове и лишь иногда выходил оттуда. И всякий его выход сопровождался жарким и восторженным монологом к подругам, маме или папе.

– Папа, он должен быть, как ты! – твердила она горячими устами. – Он обязательно должен быть умным, он обязательно должен быть сильным, он обязательно должен быть… понимающим, чувствующим, негрубым, обязательно – основательным, надёжным, спокойным, с ясностью, с твёрдостью, без легкомыслия, без преукрашивания, обязательно – нерядовым, необыкновенным. Я просто не вижу другого варианта для моей семьи. А для меня семья – это самое важное.

– Да, милая, – снисходительно улыбался папа, глядя на неё добрыми и счастливыми глазами.

По правде говоря, ей иногда становилось очень стыдно из-за всей этой жаркости, восторженности и, самое главное, умственной однообразности.

Когда он ещё находился в глазах, в сердце, внизу живота, внешняя жизнь текла вполне обычно, но голова не умела адекватно выносить его – её сбивала с толку присущая ему перпендикулярность, из-за чего всё начинало казаться параллельным, а внешняя жизнь стремилась течь как-нибудь не совсем обычно.

Тогда ей приходилось принимать успокаивающие лекарства. Одно лекарство называлось словом «семья», другое – словами «муж» и «жена», третье – словом «дети». Всё запивалось вкусной водичкой под названием «самое-самое». Особенного облегчения «лекарства» не приносили, но помогали в одинаковой степени бороться как с перпендикулярностью, так и с параллельностью, и, что важнее прочего, мягко и изворотливо заглушали чувство стыда.

Эти мучения толкнули её в объятья другого молодого человека. Она познакомилась с ним новой осенью в том самом безлюдном парке, куда её тянуло чуть ли не каждый день с непонятной и непреодолимой силой. Он нагнал её у самого входа.

– Девушка!.. Девушка, как вас зовут?

– Зачем это вам? – обернувшись, спросила она. – Вы что, со мной познакомиться хотите?

Что ей сразу в нём понравилось, так это дерзость. Он ни капли не растерялся.

– Ну да, хотелось бы. Я смотрю – красивая девушка, одна, в таком безлюдном парке… Не боитесь?

– Вас? Или парк? Нет, не боюсь.

– Меня и не надо бояться. А вот парень ваш… или, может, муж не боится вас одну отпускать?

– Вы в мужья, что ли, ко мне набиваетесь? Не стоит. Мой муж в отличие от вас будет самый-самый лучший. Извините, я тороплюсь.

Она хотела тормознуть такси, но он крикнул вдогонку:

– Так я же и есть самый-самый лучший! Может, проводить вас?

При более пристальном и, по-честному, заинтересованном взгляде, ей понравилось в нём очень многое. И то, что он не худенький. И то, что он собранный. И то, что вполне красивый. И то, что вполне мужественный. И то, что он умело выражал свои мысли. Они были или слишком лёгкими, или слишком тяжёлыми, из-за чего всегда казались перпендикулярными, идеально совпадая с перпендикулярностью в её голове.

– Ну ладно, раз вы настаиваете, то проводите, – сдалась она.

Потом в течение целого месяца её многое тревожило. Тревога не имела одного имени, одного цвета или одного звука. В ней содрогалась многоликость. Проще – всё тревожило. Казалось, земля уходила из-под ног. Казалось, небо давило сверху всей своей крепостью. Казалось, где-то поджидали скрытые угрозы.

Однажды она не могла заснуть, думая о нём и… о нём. Тот тревожил, а этот, как и прежде, витал в голове тяжеловесными вихрями, распространяя везде «послевкусие» и заставляя будоражиться океан сладости «животного томления». И последнее безнадёжно утопало в тревогах, навеянных первым. Он был… в нём. Со всеми эпитетами – «нормальный» и «мой». Мужественно. Она почувствовала это всей своей многоликой женственностью. Они прямо выходили из тревоги и шаг за шагом тревогу уничтожали. И тогда всё разрешилось и встало на свои места.

– Как ты ко мне относишься? – спросила она его при встрече.

– Хорошо.

– А серьёзно?

– Серьёзно.

– Со всей серьёзностью?

– В наибольшем её во мне проявлении.

– Знаешь, – с жаром и восторженностью выдохнули её уста, – я раньше всегда мечтала, что мой «самый-самый» обязательно должен быть умным, обязательно должен быть сильным, обязательно должен быть понимающим, чувствующим, негрубым, обязательно – основательным, надёжным, спокойным, с ясностью, с твёрдостью, без легкомыслия, без преукрашивания, обязательно – нерядовым, необыкновенным. Тогда и семья будет «самая-самая». А для меня семья – это самое важное.

– Да, милая, – снисходительно улыбнулся он.

– А для тебя что важнее – «потом» или «сейчас»? – с тревогой нахмурилась она.

– Для меня важнее «всегда».

– А тебе… – и тревога многократно возросла, – не только… «это» от меня надо?

– Не только.

Её тревога вновь сменилась восторженной жаркостью.

– И ты любишь меня?

– Да, милая, – с улыбкой повторил он.

– Я тоже… – со смущением прошептали её горячие губы, – люблю тебя…

И тогда она сдалась. В глазах гулял тяжеловесный вихрь. В сердце беспрерывными «галочками» гулял тяжеловесный вихрь. В «животном томлении» сладостным океаном гулял тяжеловесный вихрь. В самой голове терзающе гулял тяжеловесный вихрь.

Но все они – и глаза, и сердце, и «животное томление», и даже голова – были презренными холопами перед великим властелином – руками. Только руки могли по-настоящему ощущать «послевкусие», «предвкусие» и «вовремявкусие». Только руки могли владеть всем, что видели глаза, всё, что пропустило через себя сердце, всё, чем томился низ живота и чем терзалась голова.